Родился – веди себя публично!

Небо здесь разорвано; тугими кольцами уходит оно в сиреневую высь и выплёскивается из расширенных Джефовых зрачков двумя крохотными чертенятами. Мир затих, оглушённый и ослеплённый взрывами тишины и тьмой, исторгающей сгустки света, – и далеко за горизонт разнеслась победная дробь ловких бесовских копытец, отплясывающих в глазах Джефа безумный неандертальский джаз.

Небо здесь разорвано; тугими кольцами уходит оно в сиреневую высь и выплёскивается из моих расширенных зрачков двумя крохотными чертенятами. Мир затих, оглушённый и ослеплённый взрывами тишины и тьмой, исторгающей сгустки света, – и далеко за горизонт разнеслась победная дробь ловких бесовских копытец, отплясывающих в моих глазах безумный неандертальский джаз.

Но вот замедлился бешеный ритм, зрачки сузились, – и чертенята шаг за шагом стали отступать вглубь, в иссиня-чёрную бездну, пока не исчезли совсем. А из  хрусталиков огненными цветками прорвались сквозь леденящую пелену смерти два сияющих солнышка.

Я с ужасом ощутил, как какая-то неведомая и недоступная сила, словно чёрная дыра, втягивает меня в хрупко-неуклюжую клеточную чашу бездыханного тела. Снова мне предстояло быть запертым в гибкой клетке, ломкой костяной кукле, и забыть настоящую, исполненную полноты и вечности, жизнь – так же, как была она забыта при рождении.

Собственно говоря, вся моя жизнь была соткана из попыток вспомнить что-то очень важное, самое важное, – и, когда память открывала свои границы, моё фрагментарное сознание ослепительной молнией прорезал короткий, как взрыв, шок: всё это было уже, было не раз, – в точности так же, как и теперь.

Я окончательно пришел в себя и понял, что возврат завершен; во мне жило ещё смутное ощущение себя, такого, каким я был там, – и вот оно превратилось в тревожащее воспоминание о чём-то далёком и зовущем. А через мгновение поднялась по лестнице и вошла в открытую дверь моего ума полуодетая мысль: где я?

Клинический рай, усмехнулся я и забил эрогенный джойнт. Жёсткий дым обжигал лёгкие и оставался в них навсегда, а каждая затяжка отдавалась в мозгах, как шаг смерти; иногда шаги прекращались, будто бы смерть теряла ориентацию и останавливалась в раздумье.

Я обнаружил себя тупо уставившимся на тлеющий фаллический кончик; джойнт рассказывал что-то языком огня и пепла, но я ничего уже не понимал. Я знал только, что пора идти, – и, закинув за плечо рюкзак, с джойнтом в зубах двинулся через заросли бурьяна к виднеющейся неподалёку трассе.

Победить Ветер не удавалось никому. День за днем уносил он людей, появляясь нежданно; люди жили в постоянном страхе, не заботясь друг о друге, потеряв счёт годам. Иногда женщины рождали детей; выживал один из десяти.

Ещё – находили тела покинутых Ветром, и от безжизненных глаз их истекал странный покой. И только дряхлые старики, уставшие жить, но не желавшие умирать, сидели в соломенных хижинах и ждали. А на закате собирались у костров и, созерцая огонь, пели, скрипучими голосами вытягивая из глубины веков легенды о ярком солнце и ночах, полных луны.

Трасса – это не просто чёрная асфальтовая лента с нарисованными флюоресцентной краской полосками, стрелками и знаками, рекламами, кафе и петролиумами на обочинах; суть её – драйверы и автостопщики. Трасса проецирует себя в их сердца, преображая их жизнь в некий мистический путь, ведущий в известную только ей сторону.

Рождённая человеком, но вышедшая за пределы разума его и ставшая сама творцом судеб, она параллельна небесам – и параллельность эту вливает в души своих детей.

Драйверы – привилегированная каста: неразрывно связаны они с трассой, проводя на ней дни и ночи, отдавая ей все свои силы. Но драйверы обитают внутри траков – и потому не могут вырваться из стальных объятий трассы. Иногда, ломая и уродуя себя, драйвер обретает свободу – и медленно умирает. Каждому из них трасса определила срок; когда он кончается, она отпускает драйвера, забирая себе его душу. А избранных учит создавать трассу внутреннюю: после смерти они становятся духами и ангелами трассы.

А автостопщики в выборе не ограничены, трасса для них – один из узоров бытия. Автостопщик въезжает в трассу как никто другой, ибо в голове у него зашифрована линза отстранения: он творит лестницу в небеса, пережигая страх и закрытость в пепел присутствия, в состояние здесь и сейчас. Если же он зависает, трасса дает ему мягкий инсайт с выходом в себя.

Я никогда не думал о том, в какую сторону мне отправляться, доверяясь трассе: словно рейнджер-одиночка, уходил в катакомбы подсознания, а, вернувшись в ум, обнаруживал себя там, где и хотелось быть. Ибо все дороги куда-то ведут, а меня вело – в никуда.

И было мне видение: страна, погибающая в горящем раздоре.

Звенели мечи и летели головы, плавились копыта и останавливались солнечные часы, ехали крыши и эшелоны, сходя с рельсов, – а по ночам светились лунные затмения; толпы народа уходили в травы и умирали, не выдерживая оглушающей тишины. Кровь брызгала из всех водосточных труб; улицы превращались в каналы и люди плавали в крови на плотах, умываясь ею. Потерялся счёт дням и годам, на небе установилось багровое зарево, – небо горело.

По происшествии некоего времени кровь закипела, вставая у пограничных столбов стеной в три человеческих роста. Лодки подплывали к краю бурлящего океана и падали, разбиваясь в щепки. Люди разбредались по вольным землям, чистым небом лечась от болезней; спали, как убитые, месяцами, а, проснувшись, сходили с ума – от запаха цветов, пенья птиц и солнечного света.

А когда людей не осталось, кровь разложилась на воду и ЛСД. И ещё долгие годы даже перелётные птицы огибали небо над этой землёй...

И было видение другое: город, строящий храм.

По древним рукописям и чертежам поколение за поколением возводят люди прекрасный собор. Неизвестно – кто и когда начал, неизвестно – кто и когда завершит. Каждый житель отдает храму все свои силы, иначе – смерть, приходящая сама собой, без всякого вмешательства, долгая и мучительная.

И вот храм построен, – поражающий великолепием и красотой, окружённый неземным свечением. Всю ночь никто не смыкает глаз, а утром все жители собираются около. Ворота открываются, люди заходят внутрь; храм беззвучно отрывается от земли и медленно растворяется в белёсом тумане.

И только один человек, тот, что закрыл за ними ворота, сидит на пустой поляне и безразлично взирает на след неба.

И было видение третье: прекраснейшая женщина с запахом розы.

Выбирай, сказала она, твои видения – это ты; и увлекла меня на траву. Я нежно поцеловал её в губы, поднялся и зашагал прочь, не оглядываясь; а как хотелось остаться с ней!

Теперь я знал, отчего женщины так любят цветы.

Продравшись через последний куст, по насыпи взобрался я на асфальтовую покрышку трассы, – и немедленно впал в глубочайший транс: взметая клубы облаков, прямо с неба бешено мчался на меня блистающий трак. Рука привычно дёрнулась в извечном жесте автостопа, а на щеке образовался нервозный прыгающий тик.

Трак лихо застопался перед самым моим носом, дверь отворилась, я не успел и рта закрыть, как был втянут в кабину подобием игрушечного смерча и с ногами усажен в кресло.

Яма, коротко представился драйвер, один в один похожий на меня; из голой груди его торчал с левой стороны непонятный орден с ликом безбородого Христа. До рая не подвезёте, подумал я; не-е-т, ответствовал драйвер вслух, туда тебе заказан въезд, завис ты, парень, в списке чёрном...

Не договорив, он резко тормознулся перед знаком, на коем изображён был кулак с тянущимся в небо средним пальцем... Я слетел с сиденья, воткнувшись лбом в оконное стекло, при ближайшем рассмотрении оказавшееся зеркалом... За что же так, взвыл изумлённо я и ладонью потёр ушибленный лоб своего отражения. А за то, что ты, потрох сучий, сестрёнку мою отказом оскорбил десять минут назад, популярно разъяснил Яма; я больше не буду, криво усмехнулся я, где она?

Езжай дальше, мрачно буркнул Яма, дела у тебя там... да, кстати, подарочек от сестрёнки, получи!

С этими словами он, отпустив руль, обеими руками залез в карман, вытащил два плоских консервных диска и с силой метнул в меня.

Я поймал банки, увидев краем глаза, как впечатался в бампер трака встречный джип и взорвался беззвучно, закоптив ставшее вновь стеклом зеркало. Копоть, впрочем, в миг исчезла, а трасса впереди оторвалась вдруг от земли и целенаправленно двинулась в золотистое густое облако.

Давай, вали отсюда, некогда мне с тобой, остановил машину Яма; дверь разлетелась в клочья и меня вышвырнуло из кабины. Тормоз, проворчал Яма и погнал пуще прежнего.

Взгляд мой упал на валяющиеся рядом  консервные банки и стал инвалидом. На крышках, как раз под голограммными инь-янями, проявились радужные гравировки: на одной – Нектар, а на другой – Амброзия! Впрочем, меня надули; в банке амброзии оказался нектар, а в банке нектара – амброзия...

Пробирался я лесами и болотами, горами и пустынями, сбежав из Страны Ветров, слыша, как остаётся за спиной звон странный – будто колокольчики колышутся. Думал, Ветер меня провожает, шёл, не оглядываясь, уши мхом заткнув, – а звон всё за мною, не отстанет никак. Обернулся я тогда, да и застыл, рот раскрыв для речи неизбывной – замерли слова во рту, нейдут наружу: нет никого – только шелест серебряный за спиной.

Кто ты? – вопрошаю вкруг себя, а в ответ мне, словно дуновение: я!

А где – ты? – и шёпот радостный: здесь!

А как увидеть – тебя? – и так же радостно, шелестяще: а ты очи расширь, сверху себя посмотри – увидишь!

Долго пялился я, стараясь всё охватить сверху донизу, слева направо, – и в сон упал. А поднялся – будто в голове лопнуло что-то, понял: смотреть-то надо не очами в мир, а – миром в очи, не взгляд, а – вызгляд, светом внутрь глазниц проникать и обратно выходить, взором вокруг тела растекаясь.

Отпускаю веки – тьма на меня смотрит; поднимаю веки – свет на меня смотрит. Закрою глаза – сон заявится, открою глаза – явь приснится.

Так и получается: два конца, два кольца и я посерединке, на полянке мухоморной, глазами хлопаю – расширяю: и сверху себя вижу, и снизу, и с боков. Сижу себе, ведаю.

Я, Жан-Рахим, – в травах и деревьях, в земле и небе, это – тело моё природное, в нём – клеточное, человеческое, как фигурка восковая, в которую переношу я своё сознание, в игру вживаясь, чтобы из отдельного, каждого, в единое, целое, – переход установить.

Обрёл я зрение и слух отворил над собой – и нашёл то, шелестящим звоном беспокоящее: стоит за спиной у меня – существо, лицом – с девчушкой малой схожее, одето – в лохмотья закатов, к лохмотьям – колокольца рассветов пришпилены, покачиваются от движения дня.

Моё, Жан-Рахимово, – одиночество. Вытянул из-за спины, рядом поставил. Отныне и присно, до той минуты, когда сяду я в поле выжженном напротив тебя – первого из твоих воплощений.

Иногда я умею летать. Очень странные ощущения: земля уходит вдруг из-под ног, теряются ориентация и равновесие; кажется, что падаю в бездну, а на самом деле – лечу! Я становлюсь одним с этим небом, на которое минуту назад глазел с тоскою и восхищением; я плаваю и кувыркаюсь в сгустившемся воздухе, я знаю, что воздух – живое существо, такое же живое, как облака и солнце, как эта прекрасная планета, – и я кружусь с ней в танце любви, и кричу в экстазе – я и она, она и я, вместе – и каждый сам по себе. Немного холодно и страшно, но разве это что-нибудь значит, когда я свободен! Нет дела до Цельсия и Фаренгейта, до людей, изумлённо задравших головы, – там, внизу, кто-то упал на колени, молясь лунатично и неистово, кто-то начал смеяться и не смог остановиться уже никогда, а кто-то ничего не видел и шёл себе мимо, скосившись опасливо на собравшуюся толпу. А я летаю долго-долго, не желая возвращаться...

Питер-Питер, город-ветер! Он околдовал меня с первых же минут. Я отдался этому городу, как любимой женщине, и он вошёл в меня – с любовью и тоской, открыл радость свою и печаль. И это – как странный сказочный сон; я касался ладонями шершавых стен, боясь, что город растворится, словно фата-моргана. Сон прервётся в одно мгновение, – но что будет за гранью его? Я помню: этот день – последний, но каково будет рождение? Этого я не знал, хотя надеялся, что боги подарят мне родиться дважды. Каждый день добавлялся ещё один шанс, а успеешь ли собрать всю лотерею, спрашивал я другой – и покупал бутылку вина. Боги думали...

После безумной, кричащей Москвы Питер показался райским уголком. Я шёл по Невскому, здесь-то меня и застигло очередное преображение. Ноги оторвались от плавящегося асфальта, тело расслабилось, и я снова ощутил безграничный, ни с чем не сравнимый восторг полёта. Отшатнулись ошарашенно люди, и я беспрепятственно взмыл вверх, сделал два круга над подвернувшимся куполом Казани и опустился у входа в метро. Потоки чувств и мыслей, объединённых в одно, переполняли меня, я сконцентрировался на отделении и мир стал иным – всё и ничто, и всё связано со всем, и мир – сияние и чистота! Не в силах выразить словом, то, что слову не дано! И было долго-долго, и казалось – так было всегда. Вспышка – и я вдруг снова в теле; я упал на дно вагона, всё погрузилось во тьму, и только последняя молния плетью полоснула по отключающимся мозгам...

Я был рожден в Тринадцатый Год Ветра. Если это что-то кому-то и говорило, то только той, что сидела напротив, ибо родились мы в один час и год, под одной звездой. Я увидел её в пустынном бесплодном поле, сел в двух шагах, так же скрестив ноги, глаза наши встретились. Всё было сказано за минуту, не открывая губ, – едкий воздух сжёг бы дотла языки и дёсна. Мы соединили руки, тела наши отражались как зеркала; я чувствовал, как ровна пульсация пустоты в незамутнённых осколках наших сознаний.

Ветер принял нас ласково, мы целовались в его ободряющих тёплых струях. Тихи и чисты стали наши души, нашедшие покой и единение в точке любви, вне которой – Всё, и внутри – Ничто.

Казалось, Ветер играл, пока мы стремились друг к другу. И, когда она раскрылась, вся, без остатка, а я вошел в неё, в безбрежную её чистоту, тогда Ветер ударил, хлёстко и сильно, одним из своих вихрей-щупалец, неумолимый Ветер-спрут, показывая – здесь хозяин и всевластный владыка.

Ветер сбивал с ног, не давая бежать, крепкий, словно тугой жгут на венах земли, толкая в спины, оплетая шеи, стараясь разъединить намертво сцепленные пальцы. Мы знали: если Ветер оторвёт нас друг от друга, встретиться больше не суждено. На всё остальное уже наплевать, мы всегда хотели быть вместе, а сейчас – как никогда.

Если я падал, она судорожным движением обхватывала меня и тащила, пока не оставят силы. Тогда поднимался я, – и путь продолжался. Пляшущие вихри хохотали, дико и непристойно, проникая сквозь открытые рты, заполняя все пустоты одеревеневших тел.

Когда последний вздох сорвётся с наших губ, Ветер поднимет мёртвые тела и, отшвырнув в сторону, исчезнет без возврата.

А любовь – слово абстрактное.

Разметалась любовь на постели волнами концентричными, пламенем обжигающим, в желании диком, исступлённом, – войти в тебя полной полностью, достать тебя болью-радостью, впитать тебя дымом-странностью, всю-всю, до последней капельки, и – взрыв, шок, свет, на тьме замешанный, свет, на тьме помешанный, в безумстве сияющем, и вот, слепой котёнок, тыкаюсь беспомощно лицом в твою грудь, притихший и ошарашенный, прижимая к себе крепко-накрепко, словно можешь ты исчезнуть вдруг, и – в беспамятстве, уже отходящем – ангел мой, ангел...

Арабской вязью женщина обнажённая, без которой мне каждый закат – бритвой по венам и мозгам, в твердь интонаций моих вошла – бери, милая, солнце за шляпку гвоздя его, отрывай от неба стерильного, свежеокрашенного, и – танцуй мои губы, гори, пылай языком моим, речью безбрежною в крестовине любви!

И стук в дверь, исполняя судьбу – Жан-Рахим на пороге с неразлучной своей спутницей:

– Близко уже... завтра!

Мы ехали в метро, ты спала, положив голову мне на плечо, и вдруг я увидел их... точнее, не увидел, а ощутил, издалека ещё, как идут они, растянувшись цепочкой, по вагонам, заглядывая людям в глаза, ищут, ищут нас – таких, как мы, и нас – тебя и меня.

А потом паровоз остановился на станции, которой никогда не было в этом городе, испуганных притихших людей вывели из вагонов, словно загипнотизировав, и повлекли через заснеженную площадь.

У края её мы вырвали друг друга из причитающей толпы и, укрываясь деревьями и сумерками, добежали до перекрёстка следующей судьбы.

Боже мой! Это была улица, тысячу раз виденная мною во снах, одна из улиц того странного города, в котором жили мои сны, – и в котором я жил в моих снах.

Я знал, что людей из метро проверят и занесут в картотеку, а затем в том же паровозе отправят обратно, в мир логики и тепла, знал, что желаю остаться здесь и следовать знакам небес, ни минуты не ведая о том, куда они приведут.

Я спросил тебя молча, одним взглядом, хочешь ли ты вернуться туда, и жить спокойно и размеренно, туда, где друзья и родные, работа и дом, и TV по вечерам, и кофе в горячих чашках?

И так же молча ты обняла меня, и, обняв, так же молча сказала: я хочу остаться с тобой, бродя по этому странному городу, не ведая о том, куда приведёт он через минуту, пусть потом будет что-то ещё, иначе, но сейчас это так, главное – у нас есть ещё сигареты и бессмертные души.

Смертью я звал тебя: иди ко мне, я так устал без твоих ласковых губ, без твоей полной желания вагины, что так притягивает меня, – и в которой хочу остаться навсегда.

Образ света и стремления души соединились во мне и исчезли в слиянии, когда обняли меня нежные руки и губы коснулись губ, – а в глазах твоих искрились два крохотных солнышка, таких же, как и у Джефа, много позже, в миг пробуждения, прорвавшегося сквозь пелену смерти, чтобы, ломая бурьян, выйти на трассу и сорок дней, питаясь нектаром и амброзией, добираться в странный город моих снов – к тебе.

Так начинался наш путь, время стояло ещё на пороге, принюхивалось: везде запах крови и растленной плоти, мы видели, как растекалась плоть по кресту, – но это не было уже доказательством. И мы искушали Змея, расстреливая свои отражения на коленях у стен иерихонских. Хотя оставалась горечь недосказанности, ибо каждого из нас – много, имя каждому – легион, а путь только начинался, и в нём ни конца и ни края – ни мне, ни тебе.

Так начинало сбываться заклятие: в прохладственные осенние погоды Джеф, идя по трассе, складывал мозаику памяти – и узнавал, как медленно капало небо с краёв, а одной из капель было рождение Жан-Рахима и смерть его, Ветром не побеждённого, узнавал, как в холодный октябрьский день создала эта капля меня, слепив из Жан-Рахимовой смерти, как, в тишине и покое, я умер, автостопом возвращаясь из путешествия в один конец света, – и оставил его, Джефа, искать странный город наших снов, в котором ждёт его та, что дважды уже приходила сюда, та, вне которой ни Джефу, ни мне и ни Жан-Рахиму не должно появляться на небе.

Так начиналась память о том, как Джеф обретался в Городе и встретил Жан-Рахима, сбежавшего из страны Ветра, чтобы снова вернуться туда и погибнуть в твоих объятиях, в объятиях одного из твоих отражений, приведя Ветер к его концу, память о том, как мы узнали Джефа и Жан-Рахима, едва лишь успев попасть в Город и остаться здесь ненадолго: я – чтобы отправиться по трассе до конца света, а ты – чтобы уйти с Джефом туда, откуда все мы начинались.

Туда, где начинался один из инсайтов – тех, что оканчивают смерть.