|
Содержание Подрайское
ЗЕРКАЛЬНАЯ ОБИТЕЛЬ
Вселенная
сделана из тьмы и света
Видимо, это темнота небытия, густая и
обволакивающая; и из самого нутра этой темноты, медленно и тихо, прорезается
гулкая барабанная дробь, мерно и издалека доносятся удары: бум-бум, бум-бум,
бум-бу-бум... вторая дробь, чуть перебивая ритм: бум-бу-б-бу-бум... третья... ещё
и ещё... звучат со всех сторон, накладываясь друг на друга, и, как-то
незаметно наполняя собой всё пространство, сливаются в единую и цельную
мозаику, в которой нет повторения, и каждый рисунок ведёт свою линию, с
постоянной сменой ритма и темпа, и громкости, и звуки распадаются, отражаясь
от самих себя, – а темнота начинает пульсировать, увеличивая скорость,
доходит до предела, и – взрывается, и оказывается, что она не только
темнота, а ещё и свет, тьма и свет, чередующиеся так быстро, что возникает
иллюзия единства, тьмы, сотворённой из света, – и света, сотворённого из
тьмы; теперь, после взрыва, всё это как бы плавает и переливается,
медленно-медленно, и каждый звук ощущается целым гармоническим рядом, да и
вообще, – не звуки это, а волны, вибрации, поля, расходящиеся кругами; а
где-то в промежутках всего этого великолепия образуются места средоточия, в
которых начинается движение и вращение: тьма и свет проявляются в вещество,
из хаоса переходят в упорядоченную форму, форма наполняется спелостью и
временем, зрелостью и пространством, а я обретаю суть и какой-то, непонятный
мне самому, смысл.
Блистает город огнями
разноцветными: автомобили едут, автобусы, окна домов в многоэтажности
города, магазины и вывески, рекламы – неоновые и не очень, шумит город
звонами, всплесками переливчатыми, дробящимися на множество звучаний, запах
от города странный такой, ненастоящий, пластмассовый запах, вперемежку с
железом и нефтью, – и над всем этим висит в сумерках дымка, колышась,
подрагивая, живая тонкая дымка, похожая на огромную шапку, на комок
слизистой рыхлой плоти, накрывающей город где-то среди крыш и облаков; и
кажется, будто эта бесформенная масса довлеет над городом, незримыми нитями
управляет его движеньями, шумами его и запахами, всею жизнью его, –
амёбообразное, внетелесное, нагоняющее тихую истерию, постоянное нервное
напряжение, которое вползает незаметно в каждое окно, в каждую минуту, в
каждый мозг; есть ли это порождение города, ставшее повелителем его?.. – или
это призрачное его отражение?..
А чаще всего это
длинный-длинный Коридор, как в каком-нибудь старинном средневековом замке, с
потолками, которые уходили бы под облака, если бы здесь могли быть облака,
стенами, отстоящими друг от друга на добрую сотню шагов великана, если бы
здесь могли обитать великаны, – и со множеством Зеркал различных размеров,
разбросанных где попало по этим мрачным гигантским стенам; я люблю подолгу
смотреть в Зеркала, они никогда не бывают одинаковы, – яркие, тусклые,
замутнённые, просто Зеркала, с образами, отражениями, пустые, с движущимися
картинками и застывшими, беззвучные и говорящие, шепчущие, чихающие и
скрипящие... всякие; в них тоже всё меняется, как и во всей Обители, –
проявляется, живёт и дышит, растёт и пузырится, растворяется потихоньку,
иногда лопается внезапно или даже взрывается: люди, деревья, животные,
дожди, книги, разговоры, шелесты, звоны, молнии, планеты и звёзды, морозы и
ураганы... но всегда это очень уж ненадолго, очень уж как-то сразу, как-то
слишком быстро это всё появляется, развивается и заканчивается, столько
всяких образов, лиц и сюжетов проходит, пролетает и проносится со скоростью,
невероятно увеличивающейся в каждой картинке; и я чувствую себя уставшим,
утомлённым, теряю все нити, действия становятся бледны, размыты и призрачны,
у меня кружилась бы голова, если бы была у меня голова, но и без головы всё
темнеет вокруг, и я отключаюсь... чтобы впоследствии снова возродиться из
небытия.
Или вот – лежит человек в
реанимации, на ладан дышит, морфием догоняется, и приходят к нему родные и
близкие, в мундирах и гражданской наружности, склоняются над павшим в
героической борьбе за никчемную жизнь, и свисают с их лиц регалии, стекают с
их поз социальные различия, и слова участия входят вместе с поцелуями в его
лоб, и пивные бутылки салютуют в его честь открытыми пробками, и водка
льётся в желудки десятками килотонн, – а это всё кармический сценарий над
ними колышется, флюидами их заваливает из-под потолков, и каждый играет
чужую роль, не свою.
А над этим ангелов двое: один
жёлтый, другой фиолетовый. И жёлтый налагает крест, а фиолетовый меняет
цвета, всё время меняет цвета... и нимбы у них установленного стандарту, и
движутся они в пределах невидимости, и карму они меняют согласно УК
(Уложению Кармы)... И всё-таки что-то не то, чего-то не хватает, чего-то
проглядели; неправильное такое ощущение, будто кучку дерьма за праздничный
торт выдают.
Во чёрт!!!
Иногда я воображаю себе
кресло, сажусь в него, утопая в иллюзорной мягкости подушек, и всякие мысли
приходят ко мне, так же, как и всё здесь, они меняют форму и цвет, и звуки
слышатся такие, будто бы во мне разбросан по закоулкам большой-пребольшой
оркестр, а каждый музыкант играет свою отдельную тему или вообще без темы,
просто так, вызвучивает что-то; я словно бы ловлю эти мысли, держу их в
руках, рассматриваю с разных сторон и изнутри, пробую на вкус и запах, тепло
и холод, мну их, вытягиваю в ленту, сдавливаю в лепешку или перекатываю с
место на место; они не задерживаются, не пристают ко мне репьями, лёгкие как
ветер, проносятся они одна за другой, иногда несколько сразу, и вот я
отделён от них настолько, что кажется, будто бы они витают в Коридоре сами
по себе, безо всякого моего участия: змеями расползаются вдоль стен,
туманами стелятся по полу, проникают в Зеркала и вмешиваются в их
зазеркальные игры, – и я, безмолвный наблюдатель, присутствую среди них
просто так, без цели и желаний, без смысла и памяти; но, не в первый раз,
как и всё остальное, появляется мысль, которая не уходит далеко, потом ещё,
я чувствую их где-то рядом, сначала они еле уловимы, потом всё ближе и
ближе, потом они возвращаются, и тогда я начинаю их помнить, эта память
заставляет меня сливаться с ними; я знаю теперь их устройство, ведь мысль
оказывается сама телом, в котором есть свои собственные звук и образ, а звук
и образ – это лишь грани, не менее важные, чем сама мысль, и есть ещё одна
грань, точка пустоты, “я” мысли, которая фиксирует все впечатления, вокруг и
внутри, и сотворяет их в единое тело, гранями которого получаются мысль,
образ и звук, и она же окрашивает меня страхом и радостью, и печалью, я
обретаю цвет... я уже внутри поглотившей меня закупоренной мысли... кто я?..
кто?..
Я смотрю на следы. Они ведут
к облакам, но на полпути обрываются; интересно, думаю я, кто сегодня не
дошёл до неба?.. разбился ли он – или жив, ковыляет в кромешной тьме?.. ведь
каждый день кто-нибудь поднимается по следам, добавляет несколько своих, – и
падает вниз, беспременно разбиваясь.
По утрам выхожу я из скромной
своей обители с неизменною трубкою в зубах и тайною надеждою в сердце
встретить хотя бы одного оставшегося в живых, – но день за днем трубка
разгорается всё сильнее, а надежда медленно угасает.
Я беру её на руки и выношу на
свежий воздух: на щеках её появляется бледный румянец, а в глазах начинают
прыгать крохотные золотистые искорки; ближе к вечеру её забирает к себе в
постель лихорадочная дрожь. Умирает она вчера ночью, – я хороню её на палубе
чердака.
Забравшись как-то на верхний
след, я с любопытством заглядываю вниз, – и узреваю странно знакомые
очертания; я спускаюсь на землю... это был хладный труп моей тени! Пора и мне
в неведомое, решаю я, надеваю штаны и принимаюсь за следы. Строить их
целиком сразу же надоедает, – и, делая по полследа, на третьи сутки я
добираюсь до облаков.
Что творится там!..
Я теряю сознание и падаю на
паркетный пол неба.
И какие-то идеи посещают меня, одна
безумнее другой, и бессвязный шёпот проносится по закоулкам мыслей, и
странные видения рассыпаются в обрамления картин, – полуобразы и полуцвета,
полулюди и полуживое всё кругом, кентавры какие-то, пляшущие фавны
перемежаются с элитными проститутками, калигулы и нероны, прицельными
пулемётными очередями поливающие друг дружку из линкольнов и роллс-ройсов,
хрущовы какие-то ботинками стучат по лысым черепам сальвадоров дали, у
которых усища тараканьи извиваются и глаза навыкате, – и все они бегают,
мельтешат и вибрируют на босховской сковородке, бородатые мужики пару
поддают, кубики пива бросают в смолу для аромату, а сверху джонмильтоновы
херувимчики кружат, и охмуряют, охмуряют, черти полосатые...
Я люблю умирать – и умирать
красиво.
Я делаю это каждую жизнь, это
моё призвание, божественное вдохновение, – и высшая форма искусства. Ранее я
отдавал предпочтение импровизу; но эта жизнь – последняя, а посему я решаю
основательно подготовиться и устроить самое шикарное шоу всех моих жизней:
такое, чтобы все мои жизни ни стоили и одной минуты моей финальной смерти.
И вот время приходит, и
протягивает мне руку, щеголяя чернотой новой лайковой перчатки; я бросаю
монету в ладонь его – и отправляюсь в ад.
Когда-то этой рукой время хватало меня
за шиворот, – и с размаху, точно слепого котёнка, закидывало в очередную
жизнь. И теперь, когда кончается его безраздельная власть, я с немым
блаженством и торжеством взираю на то, как, корчась в муках аннигиляции,
умирает оно вместе со мною, зажав в кулаке ненужную уже медную монету...
Вот, снова мысль, уже не в
первый раз: а, может быть, в каждом Зеркале – такие же, как я, а я для них –
всего лишь одно из таких же Зеркал, и так же не имею в себе постоянства? –
никогда ещё, ни в одном Зеркале, не видел я своего отражения, я просто знаю,
что я – есть, да и то не всегда, ведь обычно я забываюсь, когда думаю о
чём-то или на что-нибудь смотрю, – и становлюсь как бы незримой частью
образа, неслышной интонацией музыки, недвижным потоком ветра, а когда я
помню, что я – это я, то не знаю – кто я и что я такое, ведь я могу надумать
себе любое имя, обличье... может быть, они, те, что рождаются и умирают в
Зеркалах, чувствуют то же самое?
А это – мой последний
рассвет. Я пью кофе чашку за чашкой, курю, и, нахально улыбаясь, пускаю ему
в глаза сигаретный дым. Он ненавидит запах табака – но ждёт молча, ведь он –
мой последний рассвет, единственный свидетель моего конца.
Он будет фиксировать смерть
на вдохе и свидетельствовать смерть без выдоха, на том промежутке, что
зовётся покоем. Сама смерть никак не ощущается, она – лишь миг перехода; но
у каждого есть свой последний рассвет, и это его молчаливое присутствие мы
воспринимаем как близость смерти.
Итак, я умираю... впрочем, это
он умирает для моих глаз, – с тем, чтобы труп его распался на отдельные
молекулы и атомы, которые соединятся потом в прекрасную чарующую тьму.
И вот я смотрю на солнце,
белое холодное солнце, ждущее от меня победы, – победы из тех, что
достигаются множеством грусти и печали. Я смотрю сквозь ресницы, смотрю до
слёз; смотрю сквозь слёзы на то, как плавно перетекает оно из себя в себя, –
и остается собой.
Тогда растворяется всё и исчезает, и
вот – лишь единое затягивающее дно неба, среди которого бесстрастно взирает
на меня безумное око солнца. Так смотрим мы друг на друга – оно, что хранит
в памяти красоту забвения, и я, в ком память не успела ещё открыть таких
границ...
И чувствовал бы себя мёртвым, лежащим под
одеялом холодным трупом, скрючившимся от ледяного дуновения, с глазами,
открытыми наконец-то, и целовал бы себя в лоб, прямо по содранной коже
прошлись бы мои остывшие губы; отчего бы и нет, ну лежал бы себе, холодел бы
потихонечку, чертей за волосы таскал, что такого, как будто бы и не умирал
ни разу, – такое вот вечное веселье, непреходящий кайф в карманах мозгов; да
только ни хера б я не чувствовал, мертвецу что оптом, что из-под полы – всё
едино, это значило бы, что я поддался на провокацию, подсел на заверения
мыслей, что инстинкты победили, а я проиграл; но только я ненавижу
проигрывать, любой проигрыш говорит о том, что я хотел его, а он меня нет,
любой проигрыш можно обратить в победу, но лень играть, к тому же все дороги
ведут куда-то, и даже туда, куда нужно, – на то они и дороги; а потому я
посылаю к чертям свои инстинкты, они сами и есть черти из тех, что парятся
на сковородке подсознания, – и, послав, выхожу за пределы; я выбираю не то,
что нравится мне, а то, что убивает моих чертей, поджаривая их с копыт,
главное здесь – не сойти с ума, глядя в Зеркало...
Волосы у неё
грязно-соломенные, спутанные, по плечи, лицо – самое обыкновенное, увидишь –
не запомнишь: носик маленький, губки бледные – всё просто; но глаза, глаза у
неё!.. объятые пламенем нездешним, непонятным, с синеватым каким-то холодным
отблеском, отдельно от всего остального, – как манят они меня!.. как хочется
влиться, втянуться в жгучие жгуты её взора, со звоном рассыпаться в
сверкающей пустыне огненного льда!.. улыбка медленная, еле заметная, как
туман мутный и призрачный, как видение по ту сторону неба, – явится,
исчезнет, явится... блуждающая у неё улыбка, странная, не такая... вот меняются
очертания её лица, бледнеют и становятся прозрачными, растворяются в мутной
черноте... высвечиваются снова, но цвета – другие, не так, как прежде; изгибы
и линии продолжаются: шея вырисовывается, плечи угловатые, как у подростка,
фигурка девическая, нераскрытая, беззащитная какая-то, крохотные, едва
намеченные бугорки грудей топорщатся, – но соски большие, тёмные... ноги
худенькие, рахитичные; всё как будто плавает в пространстве хлипком,
безвоздушном, да и вся она – как кукла... покачивает её из стороны в сторону
в странной такой невесомости: то боком ко мне повернёт, то спиной, то
глазами бездонными так посмотрит, так глянет, что пробирает морозом до самой
глубины моего бестелесного существа, – и кажется, будто просит она о чём-то,
требовательно так молит, но о чём?.. губы тихонечко шевелятся, словно шепчет
она чего-то, но невнятно и не от себя...
По призрачному лесу я плыву в
царстве осени, по светлым глубинам увядших времен в подводной лодке
чьего-то, не своего, сознания перемещаюсь по волнам событий дальше, в
вихревые потоки, порождающие эти странные, нереальные волны; и вот уже
маячит передо мной мерцающая, колеблющаяся тень великой пустоты, – пустоты,
которая, всё заполняя собой, плотностью превосходит вещество, объемом –
пространство, а вечностью – время, из которой появляются частицы вещества, и
измерения пространства, и мгновения времени, – и обретают жизнь, пересекаясь
и сосредотачиваясь в местах изменения пустоты, отражая нас на зеркальных
гранях её поверхностей, – меня и тебя, и весь наш несотворённый, непознанный
мир.
Содержание Подрайское
|
